Марина обсуждала с клиентом правки в типовой договор, когда ее настигло ощущение, что в центре нее находится деревянная щепочка размером с зубочистку.

Она запнулась на полуслове и извинилась перед клиентом, еле расслышала совет не переутомляться, согласилась, что да, надо больше отдыхать — и все это время удивлялась про себя такой несуразице. С чего вдруг возникла в голове этакая ерунда — щепочка... в центре. Где он, этот центр?

читать дальшеМарина довела разговор до конца, проводила клиента и разрешила себе паузу. Все, стоп. Кофе.

Ощущение присутствия маленького кусочка дерева внутри не проходило. Даже не ощущение — ничего не болело, не мешало дышать. Это было знание, совершенно нелепое знание о том, что где-то под диафрагмой в ней присутствует деревяшка. Не в желудке или еще в каком органе, не в тканях, а... в центре. Пребывает.

Стоя в офисной кухне, Марина рассматривала эту мысль со всех сторон, удивляясь и слегка раздражаясь. Попробовала размеренно дышать, пять секунд вдох, десять — выдох. Щепка не исчезла, наоборот, стало ясно, что при дыхании она остается неподвижной, и на этой неподвижности внимание сосредотачивается само собой. Марина выругалась про себя — непонятная хрень начинала пугать. До конца рабочего дня отвлечься от присутствия щепки удалось лишь два или три раза, когда работа кипела. Но стоило чуть расслабиться, и перед мысленным взором вставала картина: темное пространство, наполненное гулом крови в венах, близким буханьем сердца, шипением легких, поскрипыванием мышц, и посреди всего этого, параллельно с этим — пустота, в центре которой, словно в невесомости, неподвижно застыл деревянный обломок.

Так человек, очнувшийся после операции с сердцем донора в груди, еще долго не сможет прожить день, не замерев хотя бы раз в осознании, что к ударам этого сердца раньше прислушивался другой человек. Марине же пришло в голову сравнение более интимного свойства — лет десять назад она, еще старшеклассница при суровых родителях, тайком сделала маленькую татуировку на лобке, и первые недели ни на секунду не могла забыть о ее присутствии, чувствовала себя приложением к дурацкой картинке.

С щепочкой было хуже. Знание о ней было иррациональным и не доставляло никакого удовольствия, скорее Марину начало подташнивать от нервозности. Под вечер она стала угрюма, но убедила себя, что галлюцинации подобного рода от недосыпа — не редкость. Успокоиться помогла и Наташка, трещетка и веселушка, совершенно безоблачный человек, если не знать, что она одна вытянула из нищеты и себя, и четверых усыновленных детей погибшего брата. Как непризнанный специалист по стрессам и недосыпам, она заверила Марину, что если пару недель спать часа по два-три, то «глючится всякое».

— Мне вот медведь представлялся, — не понижая голоса вещала Наташка, — словно стоит за окном, я Ваську укачиваю, а он стоит и в окно на меня пялится. Я и не боялась даже, понимала, что глюк. Васька, правда, медведей теперь до визга боится — ну, чего не бывает!

По наташкиному тону выходило, что нет ничего веселее и забавнее, чем, укачивая голодного ребенка, не зная, когда поешь сама, смотреть на медвежью харю в окне четвертого этажа. Это подбадривало. Когда же Наташка, которая была, к слову, непосредственным начальником Марины, велела ей завтра спать до 10 утра и явиться на работу только к обеду, в голове мелькнуло даже что-то похожее на благодарность к убогой деревяшке, засевшей внутри.

Вечер Марина скомкала — торопилась добраться домой, поужинать и отрубиться, чтобы скорее избавиться от назойливой галлюцинации. Ужин не удался — есть не хотелось. Вернее, не получилось понять, голодна ли она — стоило всмотреться в себя, как внутри ощущалось одно — щепка. Сон тоже не шел. Она лежала не спине, и щепка была в центре нее. Свернулась клубком, подтянув колени к груди — щепка по прежнему была в центре. Чем упорней Марина гнала от себя все мысли, тем четче ощущала себя оболочкой, дополнением к деревяшке. Она пробовала напевать себе колыбельные, но сбивалась на первых же строчках. Тишина наваливалась, лишая возможности думать о чем-то ином. Марина дышала все чаще, чувствуя, как в прохладной спальне по ее вискам течет пот. В этот момент соседи снизу врубили музыку. Под бухание басов и чей-то стук по батарее Марина провалилась в сон.

Во сне она без тела, без мыслей и без памяти смотрела на щепку, обрастающую новыми древесными волокнами.

Ровно в девять что-то словно подтолкнуло ее, мгновенно вырвав из сна. Но прежде, чем распахнувшиеся глаза увидели перед собой потолок, перед внутренним взором встала деревяшка, выросшая за ночь во много раз.

«Дощечка», — Марина села в кровати, обхватила колени руками и заныла, как от зубной боли. Дощечка, уже не щепка, темная, плоская, с гладкой пластью и шершавыми кромками — она была внутри, стояла перед глазами, хоть открывай их, хоть закрывай.

Следующий час ушел на поиск психоаналитика, готового принять ее как можно раньше. Удалось договориться на завтрашнее утро. Было страшно выдать перед кем-то свою невесть откуда взявшуюся ненормальность, но происходящее внутри пугало больше. Сидя перед зеркалом в попытках накраситься, она то и дело ловила себя на том, что, забывшись, тупо смотрит в пространство перед собой. Накраситься не получилось.

В офисе Марина просидела до вечера, словно завязанная в узел, наблюдая бесконечное кино, видимое ей одной. Дощечка росла. То с одной, то с другой стороны к боковой кромке вдруг прибавлялось древесное волоконце, становясь с ней единым целым. Где-то на втором плане ходили люди, спрашивали ее о чем-то, она печатала какой-то текст, но оторваться от созерцания не удавалось ни на мгновенье. Временами ей хотелось броситься к людям, к коллегам, к Наташке, и просить, умолять помочь, жаловаться на эту чертову деревяшку, зареветь, в конце концов. И в итоге кто-нибудь обязательно вызовет скорую, это Марина хорошо понимала. Ей сделают укол, поручат коллегам проводить ее домой (если не увезут сразу), а завтра она окажется во внеочередном отпуске, и карьера ее на этом закончится. Как добралась домой, она не запомнила.

Ночью сон так и не пришел. Переодевшись в ночную рубашку, она сидела в кресле и смотрела на дощечку. Страх переходил в отупение. Дощечка росла. Под утро по середине нее, сверху донизу, наметилась трещина, и Марина уже не могла оторваться от ожидания, к чему это приведет.

Звонок из офиса застал ее в том же кресле — она и не заметила, что настал день. Звонили трижды, оставляли записи на автоответчик. Потом звонил психоаналитик, про сеанс у которого она забыла. Марина только раздражалась — звонки отвлекали от наблюдения.

В полдень ей захотелось есть. Чувства голода не было, но она ощутила в себе какой-то познавательный интерес к еде, дошла до кухни и съела первый попавшийся кусок хлеба. Он был заплесневевший — отложила его покормить птиц — но это уже не имело значения. Вечером Марина бродила по квартире, ощупывая руками стены, ей вдруг стало любопытно, как по-разному ощущаются под пальцами поверхности обоев, деревянных косяков и крашеных кухонных стен. Когда дощечка перестала расти, Марина стояла на четвереньках в прихожей, ощупывая пальцами выступающую из-под обоев шляпку гвоздя.

Наклонив голову, она ждала, что будет дальше. Трещина на дощечке к этому моменту расширилась и углубилась, разделив дощечку напополам. На что-то это было похоже. Где-то через час, когда напряженные ноги стало дергать судорогой, над полом прошел сквозняк из открытого на кухне окна. Холодный ветер обдал голую кожу, и от этого же ветра качнулись, беззвучно скрипнув, половинки дощечки. «Дверка», — рассмеялась про себя Марина. Там, за дверкой, что-то было, но время еще не пришло.

Стоять, опираясь на ладони, было неудобно. Марина поставила на пол локти и прикусила пальцы радостно растянутым ртом. В глаза бил свет электрической лампочки, но с веками что-то случилось — они не закрывались, и тогда Марина завела глаза как можно выше, и еще выше. И дальше. Больно было недолго, что-то порвалось, и досадная необходимость видеть что-то кроме дверки пропала сама собой. Лишь правый глаз болтался в глазнице, время от времени опаляя зрачок раздражающим светом. Марина продолжила изучение своей квартиры.

Чтобы не натыкаться головой на предметы, она выбрасывала вперед ногу, ощупывала пространство перед собой и, перебирая локтями, подбиралась к тому, что представляло интерес. Самое интересное — отошедшую штукатурку, залетевшее из окна воробьиное перо, отстриженный ноготь, проржавевшую пружину от прищепки — она глотала. Когда обгрызала деревянную щетку, давясь запутавшимися в ней волосами, с той стороны дверки началось движение. Медленно, очень медленно и беззвучно открылись створки, и сквозь дверку в маринино нутро пробралась рука.

Белесая и гладкая, она растопырила вялые пальцы, словно хотела нащупать что-то. Пальцы перебирали в пустоте, и Марина, выплюнув щетку, двинулась вдоль стены в поисках того, что могло заинтересовать руку.

Обои за шкафом.

Что-то было под ними, что-то важное и привлекательное. Отбросив шкаф к противоположной стене, Марина попыталась достать до нужного места. Вставшая горбом спина отказалась распрямляться, и Марина перебралась коленями и локтями на стену, сев возле пятна, проступающего из-под обоев. Она лизала старую бумагу, пока не добралась до застарелой крови под ней, впитавшейся в штукатурку. Тогда рука, ожидавшая все это время, медленно начала искать выход из ее тела. Подходящей дорогой оказался пищевод — ощутив движение вдоль него, Марина открыла рот, но рука остановилась на полпути и вернулась в дверку, створки прикрылись, оставив широкую щель. Старое засохшее пятно было не интересно.

До утра Марина ползала по стенам. Утренний солнечный свет зудел на коже, она спаслась от него в углу спальни между двумя стенами и потолком, занавесившись волосами. К полудню солнце добралось и туда. Через стену от Марины был ее чулан. За другой стеной — соседняя квартира. Дверка приоткрылась, и белесая рука снова потянулась наружу. Вслед за этим движением Марина прижала ладони к стене, смежной с другой квартирой, и стала царапать ее, отрывая ногти и заливая обои своей кровью, размазывая эту кровь, пока не получилось пятно, сквозь которое она могла пройти. Внутри стена была пористой, губчатой и смутно пахла мышами. Пятно все же оказалось мало, и тазовые кости хрустнули, выворачивая правую ногу коленом назад. Впрочем, отталкиваться ей стало удобнее.

В соседней квартире было тепло. Она побывала во всех комнатах, держась потолка, пока не услышала снизу тихое ворчание. Что-то живое пряталось под кроватью, рыча и поскуливая на Марину, ползущую по стене. Рука, все это время выглядывавшая из дверки, перебирая пальцами, поползла по пищеводу. Ощущая ее интерес, Марина распахнула рот. Кожа и мышцы мешали ему открыться достаточно широко, и она раздвинула его руками, почувствовав языком, что пальцы ее ободраны до костей. Кости были гладкими. Прижимаясь к полу всем животом, выставив вверх локти и колени, она подбиралась к кровати.

Рука вышла изо рта, перекрыв ей глотку. Живое скулило, забившись в пыль. Марину больше занимала рука, чем мелкий зверь, и момент, когда та ухватила животное и потянула внутрь, Марина чуть не пропустила.

Когда голова, покрытая короткой шерстью, уже была внутри, растягивая до треска гортань, живое снова начало скулить и биться, вырываясь, молотя задними лапами маринино лицо, и ей пришлось сжать эти мечущиеся лапы в пригоршню, чтобы протолкнуть глубже.

Проследив, как животное скрылось в дверке, Марина попыталась закрыть рот. Нижняя челюсть лишь слабо дернулась и осталась висеть на подрагивающих лохмотьях мышц.

Из шкафа тянуло теплом и пахло чем-то похожим на мелкое животное. И там было темно. Темнота означала отдых. Было тесно, весь шкаф дробился полками, но на нижней из них Марина уместилась. Узкая щель меж дверцами шкафа была как раз перед глазами.

Когда солнечный свет ушел из всей квартиры, раздались многочисленные звуки. Пришли люди, говорили, шумели, искали что-то. Самый мелкий из них плакал и раз за разом оббегал комнаты, заглядывая в темные углы. В очередной раз подойдя к шкафу, мелкий человек попятился к кровати, неотрывно глядя на Марину. Створки дверки внутри нее шевельнулись, и одновременно качнулись дверцы шкафа. Человек заверещал.

Другие люди открывали шкаф, не замечая Марины, говорили громкими раздраженными голосами.

Ночью она, вывернув голову, следила краем глаза за тем, кто лежал в маленькой кровати. Тот, судорожно дыша, смотрел на нее из-под одеяла. Когда стихли все звуки из соседней комнаты, Марина выбралась из шкафа. На полу лежала широкая полоса лунного света, огибая ее, Марина ползла по стене. Потеряв ее из виду, человек заскулил и сжался в комок. Она сидела над ним, не прикасаясь, ощущая его тепло — рука, все такая же белесая и вялая, медленно плыла наружу.

Марина опустилась на человека. Ноздрей достиг запах мочи, тело под ней вздрогнуло и затряслось сильнее. Сломанными пальцами она перебирала оделяло, отыскивая доступ к горячему тельцу. Рука уже растягивала горло, ждала, и Марина торопилась, но тут мелкий человек захрипел, его выгнуло дугой, и, ударив несколько раз головой в подушку, он затих. Одеяло сползло. Она ощупала оскаленные зубы в пене слюны. Человек еще был теплым, но уже переставал быть таким интересным. Рука, пошевелив в воздухе пальцами, втянулась обратно, замерев в пищеводе. Чтобы дать ей хоть что-то, Марина оторвала от головы человека несколько зубов и кусков кожи, затолкала себе в открытую глотку. Прихватив их пальцами, рука скрылась за дверкой, деревянные створки прикрылись, легко покачиваясь. Их беззвучный скрип завораживал.

Марина забралась под кровать. Она была там на следующее утро, когда взрослые люди кричали дикими голосами, и когда приходили другие люди, и когда спустя несколько дней квартира опустела. Марина сидела неподвижно, глядя на дверку, разглядывая ее деревянные волокна, прислушиваясь к дуновениям невидимого ветра, ощущая руку за ней. Иногда она слизывала с пола вокруг себя пыль. Солнце не доставало до нее.

Через много дней и ночей в квартиру пришли люди. Они двигали мебель, скребли по стенам, смеялись и гремели вещами. Кровать, под которой сидела Марина, они вынесли из комнаты. Занесли другую. Она была шире, мягче, Марина с проснувшимся любопытством прижалась лицом к ламелям и матрасу над ними. Матрас прогнулся, на нем с хохотом катались два тела. Теплые. Интересные.

Автор неизвестен.