Возможно, что их так же, как и меня мучают извечные вопросы: «Где взять денег?», «Где их взять много?», «Где их взять так, чтобы потом тебя не убили за это?» Человеческая алчность не знает предела – еще и еще, больше и больше, прямо как в анекдоте: «Дайте мне таблеток от жадности, да побольше, побольше!»
Я зашел в квартиру дальшеи быстро закрыл за собой дверь и посмотрел на часы. Так, если верить наводке, то хозяев не будет до самого вечера, а сейчас два часа дня. Обшарив все комнаты, я нашел: заначку в двадцать три доллара, сорок евро, золотую цепочку весом, наверное, грамма два и одну серебряную – грамм пять. Квартира была осмотрена вся – от и до, и до, и от.
«Вот черт», – подумалось мне и стало как-то совсем грустно. От огорчения хотел взять проигрыватель, но на кой он мне нужен, если весь рынок завален китайским дерьмом. Еще раз быстро окинув взглядом квартиру, я направился к выходу, прихватив свои нехитрые находки. И тут мое внимание привлек линолеум в коридоре – одна его часть была как-то странно разорвана. Я потянул за торчащий кусок и он легко отклеился от пола. Под ним обнаружилась дверь. От такой неожиданности по коже поползли мурашки, букашки и хуяшки, просто пиздец как подкосились ноги. А вы думали, что вор должен быть невозмутимым в любой ситуации? Так вот – херня все это. Я так же, как и вы, состою из мяса, поэтому все у нас с вами одинаковое.
Контур двери был хорошо очерчен, видно, что эту дверь недавно открывали. Я не нашел замка, чтобы взломать его, и не нашел ручки, за которую мог бы потянуть, чтобы эту дверь открыть, поэтому взял лопатку для обуви и загнутым концом подцепил дверь. После двух-трёх минут дерганий двери она поддалась. Оттуда сразу потянуло каким-то нехорошим странно-сладковато-кислым запахом. Там было темно и, может быть, даже глубоко. Лично я ничего не видел – нужен был свет. Я перерыл опять квартиру. Найти что-то уже было сложно, потому что все было перерыто мной до этого. Все шмотки, вазы, кастрюли, банки, книги, полки, шкафы, стаканы – все, что угодно, было пересмотрено. Ведь люди имеют привычку прятать все в самых неожиданных местах. После минут двадцати мне удалось найти фонарик. Лестница было не слишком длинной – ступенек пять-шесть. Да и как она может быть вглубь, если это третий этаж, вдруг вспомнил я.
Спустившись вниз, мне пришлось пригнуть голову, так как стоять в полный рост здесь попросту невозможно. Моему взору открылся старый шкаф в каких-то наклейках, вырезках из газет, просто бумажках и другой фигне. Я открыл шкаф: огромные стопки бумаг просто лежали на полке. Открыв нижние дверцы, я также обнаружил кучу бумаг и, пошарив рукой, ничего не обнаружил. Ну, что за херня – ничего нет…
– Привет.
Сердце останавливается и уходит хуй знает куда, почему-то закатываются глаза и волосы становятся… нет, не дыбом, они седеют, ты прямо чувствуешь как волос изменяется в цвете – из шатена ты превращаешься в седого дедушку, руки трясутся, ноги не держат, ты не понимаешь что вообще происходит, тебе нужно прийти в себя, тебе надо пару секунд но у тебя нет пары секунд, тебя надо убираться отсюда к такой-то матери. Я быстро разворачиваюсь и, инстинктивно ища лестницу, делаю движение в ее сторону. Спешка, как всегда, с ворами играет злую шутку, бьюсь головой об потолок и падаю от неожиданности на пол, на секунду при этом теряя сознание. Пока лечу и еще в сознании, вижу, как из темноты на меня смотрят два ярко-зеленых глаза.
Глаза приближаются, очень медленно и, вроде как, даже не меняя своей траектории, идут на меня. В середине почему-то все сжимается. «Беги, дурак, беги», – говорю я себе, – «вон лестница, вот он выход и шанс». Но ноги не слушаются, руки замерли и я смотрю на зеленые глаза.
– Привет, хи-хи-хи-хи.
Что это? Кто это? Передо мной стоит ребенок лет девяти. Ее глаза продолжают смотреть на меня, рот немного разрезан, часть головы выбрита, другая часть – с длинными волосами. Там, где нет волос, нет и уха, отсутствуют ноздри. Такое чувство, что их просто выдрали, засунув туда что-то вроде ручки или карандаша. Она одета в коротенькое платьице коричневого цвета с ободранными рукавами. Оказывается, все то время пока я летел на пол, я держал фонарик, направленным на нее. Я опускаю свет, чтобы посмотреть на ее ноги – ноги совершенно нормальные, обуты в черные босоножки.
– Привет, – говорит она, протягивая мне руку. Я шарахаюсь назад. У нее нет руки – она обрезана по запястье и рана зашита какими-то красными нитками, кое-как, с буграми. Видно, что зашивали не профессионалы и не доктора. Также заметно, что это было недавно – кость еще не успела обрасти новой кожей, обрубок немного влажный и из него явно что-то сочится.
– Что, что, что с рукой, девочка?
– Ой, простите, не ту Вам протянула, – она прячет свой обрубок за спину и вытягивает другую руку, вполне себе такую здоровую руку. Не зная почему, я берусь за ее руку и делаю жест рукопожатия.
- Что ты тут делаешь? – уже не так нервно, но все равно слышу как мой голос дрожит, спрашиваю я.
– Я тут живу и играю, – она делает жест, обводя головой свое помещение, лишний раз, подчеркивая, что это таки она тут живет.
– А Вы что тут делаете? – переведши взгляд снова на мои глаза.
– А я… в гости зашел, – отвечаю я. «Ну, это пиздец», – сразу подумалось мне. – «Ты бы еще сказал, что ты ей подарок принес».
– Ой, а я так люблю принимать гостей. Гости любят чай и тортики. Если буду себя хорошо вести, мама угостит меня тортиком и чаем. Но я опять провинилась. Мама сказала, что я не получу тортик и чай еще пять лет. Скажите, это много?
– Да.
– Жаль, а я так хочу тортик и чай.
– А что, мама не разрешает тебе выходить отсюда?
– Нет, что Вы, я бы и сама не вышла, а то вдруг увидит отец. Он меня накажет тогда, а я не смею расстраивать отца. – Она умолкает, но изредка повторяет: «Нельзя расстраивать папу. Папу нельзя расстраивать».
К моему сознанию возвращается ясность, мозги начинают потихоньку соображать.
– Так что у тебя с рукой и как тебя зовут, девочка? – вставая с пола, спрашиваю я.
– Мама ее забрала, чтобы подарить папе на день рождения, а зовут меня… хм, не знаю, мама меня всегда называет «абортыш» или «вонючий выкидыш», – тихо произнесла она, отведя взгляд куда-то в сторону.
– Я буду звать тебя Лизой, – быстро говорю ей, – так что, Лиза, ты вообще никогда не выходишь наверх? – показывая пальцем туда, откуда льется солнечный свет.
- Нет, нет, что Вы, один раз мама взяла меня показать что такое солнце, но об этом узнал папа и наказал маму и меня, – она показывается шрам в области пупка. – Он что-то достал из моего животика, – опять поникнув, говорит она и снова заходится: «Папа прав, папа все знает».
Мозаика в голове начала сходится в одно целое: папа – диктатор, жена в полной его власти и дочка, которая то ли приемная, то ли своя, что не столь важно, но она есть и живет в своем мире, который заключен в квадратный метр.
Мозг начинает работать еще быстрее и переваривать всю поступившую в него информацию.
– Так, Лизонька, послушай меня сюда, – я хватаю ее двумя руками. – Сейчас мы уйдем отсюда и больше сюда ты никогда не вернешься, ты сможешь смотреть на солнце, пить чай и есть торт. – Ее зеленые глаза не выражают ничего, она просто смотрит на меня и все.
– Так, тебя надо, наверное, чем-то укрыть, потому что солнечный свет может повредить глазам, если ты столько времени провела в темноте.
– Нет, я все равно ничего не вижу.
– Как это ты не видишь? – удивленно спрашиваю я.
– Когда мама меня водила смотреть солнце и папа узнал об этом, он решил, что мои глазки слишком много видели и решил заменить мне глазки. Он сказал, что вставил мне глазки котенка. Я только знаю, что они светятся в темноте и они уже почти не чешутся, а раньше так чесались.
Голова начала болеть, мысли путались, дыхание почему-то было очень тяжелым, на языке вертелось только одно: «ПИЗДЕЦ!». Что за больные люди могли сделать такое с ребенком?
Я схватил Лизоньку, снял с себя майку, обернул ей голову. Она не издала ни звука, покорно обняла меня за шею и положила голову мне на плечо.
Я вор, никого еще не убил и, честно, много не наворовал. Можно сказать, что я неудачник. Нет, у меня есть постоянная работа. Я работаю, как это не смешно, охранником в одном маленьком офисе и, что примечательно, я оттуда даже скрепку не украл. У меня там безукоризненная репутация, меня любят, можно даже сказать, что уважают, но я просто охранник, поэтому в облаках не витаю. Работаю там уже семь лет. А воровство для меня что-то вроде хобби. Но сами видите – вместо огромных денег я нажил себе головную боль.
– Доброе утро, Лизонька, – трогаю ее за ручку, чтобы разбудить.
– Здравствуй, папа. – меня прошибает холодным потом.
– Лизонька, не называй меня так, никогда, зови меня дядя Женя.
– Хорошо, дядя Женя.
– Хочешь кушать, моя дорогая? – Она только кивает. Ее взгляд направлен в пол и я понимаю, что она ни на что не смотрит, она не может. Я беру ее за руку и веду на кухню. Из еды у меня есть колбаса, сыр, яйца, немного зелени, белый хлеб.
– Сделать тебе бутерброд?
– Бутерброд? Что это такое? – она поворачивает свою маленькую голову в мою сторону.
Надо будет сбрить оставшуюся часть волос, чтобы они росли уже симметрично.
– Бутерброд – это очень вкусно. Сейчас узнаешь. А еще я тебе сделаю чай.
– Ча-а-а-ай, – пискляво произносит она.
Бутерброды она ест со скоростью света. Чай пьет очень долго. Такое впечатление, что смакует каждую капельку этого чая. Смотря на все это действо, я заварил и себе чаю.
Я достал свою старую машинку для стрижки волос и аккуратно побрил Лизоньку. Осмотрев срезанное ухо, я понял, что отрезали его давно, потому что оно уже зажило. Глаза действительно блестели и только вблизи я увидел, что это глаза кошки и пришиты они поверх настоящих глаз Лизоньки. Я не знаю, как он это сделал, но они не гнили. Осмотрел обрубок – он заживал, хоть и неправильно. Шрам возле пупка явно указывал на то, что были сделаны еще какие-то ужасные вещи с этим ребенком. Трусиков на ней не было, извините за подробности, и потому взгляд упал на ее половые губы. Они были сшиты. Оставлена только маленькая дырочка, чтобы она могла писать. У меня снова начала голова болеть.
– Лизонька, ты сейчас посиди тут, а я скоро вернусь, – сказать ей «посмотри телевизор» я не мог.
Я выбежал из дома. В кармане были деньги, украденные из «дома» Лизоньки. Я подбежал к «обменнику».
– Все, пожалуйста, – протянув в окошко две маленькие суммы.
– И доллары, и евро? – спросила кассирша.
– Да.
Я забрал деньги и отправился в аптеку. Там купил обезболивающие, антибиотики, мазь для быстрого заживления ран, какой-то раствор для промывки открытых ран, шприцы и еще чуток таблеток.
Вернувшись домой, я увидел, что Лизонька сидела там, где я ее и оставил – на кухне. Чай еще не был допит – ее маленькая ручка держала чашку, вторая – просто лежала на столе. Из нее таки что-то сочилось, потому что под ней образовалась маленькая лужица.
– Лизонька, дорогая.
– Да, дядя Женя, – она опять повернулась на голос.
– Лизонька, мне надо будет сделать тебе немножко больно, чтобы потом тебе было лучше. Хорошо, дорогая?
– Да, дядя Женя.
Я протер стол водкой полностью, приготовил все таблетки, растворы, мази – все, что купил в аптеке. Нашел у себя дома ножницы, прокалил их над конфоркой и положил в заранее приготовленную кастрюльку с перекисью.
– Давай, моя дорогая, я сделаю так, чтобы тебе было совсем чуть-чуть больно, но это нужно сделать, чтобы у тебя больше ничего сочилось из ручки. И тут еще кое-что…, – взглянув на ее маленькую письку, я тут же замолчал.
– А чтобы с руки не капало, дядя Женя, я так делаю, – она начала быстро облизывать свою культяпку – меня чуть не вырвало.
– Прекрати! – едва не сорвавшись на крик, сказал я.
– Извините, дядя Женя, это мне мама сказала, что, если чешется, надо облизывать –
– Никогда так больше не делай. Вообще никогда. И забудь все, что тебе говорили мама и папа.
– Хорошо, дядя Женя.
О, господи, ну, как объяснить ребенку, что не надо меня каждый раз называть дядей Женей.
Я положил ее на стол, сделал в попу укол с обезболивающим, промыл рану руки перекисью, смазал ее мазью. Ухо также обработал как смог и начал ножницами разрезать нитки, которыми были сшиты ее половые губы. Они была сшиты то ли леской, то ли простыми нитками – я даже не понял. Промыв все перекисью, капнул чуток йода в ранки, промыл еще раз перекисью, намазал мазью. Лизонька лежала и даже не шевелилась. Мало того – она не издала ни единого звука. Видимо, то, что делал я с ней, было ничем по сравнению с издевательствами тех двух уродов, которых она называла «мамой» и «папой».
– Вот и закончили, – беря ее на руки, сказал я.
– Это было совсем не больно, дядя Женя.
– Я рад, Лизонька, давай ты сейчас немного поспишь, хорошо? – спросил я ее, укладывая в кровать.
– Да, дядя Женя, – опять «дядя», не хочу сегодня ничего ей объяснять. Я сделал укол снотворного, посидел и подождал, пока она заснет, укрыл ее голое тельце покрывалом, взглянул на нее еще раз. Выходя из комнаты, на всякий случай закрыл дверь на ключ.
Открыв шкафчик на кухне, я пошарил рукой по левой стенке, со скрежетом оторвал пистолет, который был прикреплен к ней скотчем, от правой стенки оторвал патроны. Оружие никогда на ограбления я не брал, за пять лет грабежей меня ни разу никто не видел. Наводка у меня была стабильная, за каждую квартиру я платил по сто евро, независимо от результата, будь там миллион или, как в этой, – ребенок. Я никогда не грабил богачей, потому что они найдут. Поэтому и пистолет никогда не брал. Зарядив обойму и клацнув затвором, чтобы пуля упала в ствол, я спрятал пистолет под майкой, засунув его за пояс шорт. Я посмотрел на дверь, за которой спала Лизонька: «Может быть это и не правильно, но другого выхода я не вижу». Тяжко вздохнув, вышел из квартиры.
Сидя на лавочке перед бывшим домом Лизоньки, я потягивал Coca-Cola через соломинку и жрал Big Mac. Милицию они не будут вызывать, я больше чем уверен, потому что, если найдется ребенок, им будет хана, а они этого не хотят, им незачем привлекать к себе внимание. Я в милицию тоже не пошел – трудновато будет объяснить, каким образом я оказался у них дома. Можно, конечно, сослаться на то, что ребенок кричал, звал на помощь и я услышал крик, но думаю вряд ли кто-то в это поверит. А если даже поверят, то что им будет? Они сядут максимум на тринадцать лет и потом выйдут. А что будет с Лизонькой? Ее заберут в какой-то детский дом, где над ней тоже будут издеваться? Нет, меня такие расклады никак не устраивают. Я ждал. Big Mac был сожран, Cola почти подходила к концу. Уже семь часов вечера.
В подъезд номер №3 трехэтажного дома пока никто не заходил и никто не выходил, я пристально следил за серой дверью. Время шло.
Восемь вечера. Начали зажигаться уличные фонари. Темнело. Невысокий мужчина и женщина, выше его на голову, открыли серую парадную дверь и прошли во внутрь. Я ждал. Свет зажегся на третьем этаже. «БИНГО!» Я почувствовал как на моем лице появилась какая-то странная улыбка.
Сделав последний глоток Сoca-Cola, я встал и направился к подъезду №3 с серой дверью. Какой на двери код я уже даже и не помнил. Руки сами его набрали. Я быстро поднялся на нужный этаж и посмотрел на дверь – она была установлена на место, щепки были убраны, замок поменян. Зря они поменяли замок, подумал я, пока доставал пистолет. Я вышиб дверь ногой – в этот раз это оказалось сделать еще легче.
Она выбежала из комнаты – нормальная женщина в очках, с сединой в волосах, которые были аккуратно собраны, образуя «гульку». Она была одета в простой халат. Следом выбежал мужчина – действительно ниже ее на голову, немного сутул, также в очках. Он был одет в медицинский халат, зеленые перчатки и голубые бахилы. Я направил пистолет ему в голову и быстро окинул взглядом коридор – все, что я вчера раскидал, было убрано, сложено. Я стоял ровно на том месте, где находится дверь, которая ведет в «другой мир», постучал ногой по этому месту. Улыбнулся.
– Ну, что, извращенцы хуевы, вот и пизда вам, – я все так же улыбаясь, закрыл за собой дверь и прошел чуток вперед.
– Обратно в комнату! Живо!
Мы зашли в комнату.
– Руки поднимите вверх, – жестко выговорил я. – Сука-а-а-а-а-а-а-а-а! – заорал я.
На столе в комнате лежала маленькая девочка. Она не шевелилась. Как я не увидел ее, когда они заходили в парадную? Видать, проморгал.
– Что вы с ней сделали?!! – начал орать я. Они молчали. – Что вы с ней сделали, ебанутые уроды?!! – я орал что есть мочи. Я подошел и со всей силы, что была у меня, ударил «мамашу» в висок рукояткой пистолета. Она упала на пол, из-под головы начала течь кровь. Ах, какая уже нахуй разница – сдохнет, так и будет.
– Сынок, не надо, пожалуйста, – еле слышно проговорил «папаша».
– А я и не буду, будут инструменты. У меня вопрос: как зовут девочку, которую я забрал из подвала?
– Не знаю, – он пожал плечами.
– На колени и руки за голову, – держа ствол направленным на него, сказал я. Он покорно выполнил мой приказ.
Я подошел к столу – девочка лежала совершенной голой. Быстрый осмотр не выявил никаких повреждений, шрамов или чего-либо еще. Она дышала – значит, все хорошо.
Я повернулся обратно к «папаше».
– Ответь мне на один вопрос, зачем?
– Они все такие красивые, а моя дочка – нет. Я хочу сделать свою дочку самой красивой: чтобы у нее были самые красивые глазки, ножки, ручки, все, все и она была послушной девочкой – слушалась мама и папу.
– А, ну тогда ясно, – сказал я, – воспитательный процесс.
– Да, да, может быть, ты тоже поймешь: не хватает дисциплины; сейчас эта молодежь такая разбалованная; она совсем не уважает старость и вообще старших; она не знает, что такое наказание; все сходит им с рук; они мнят себя такими великими, а как мне кажется, что они просто пустое место, их надо воспитывать, воспитывать жестко, – последние слова из его уст прозвучали действительно жестко. Создавалось впечатление, что он живо представлял себе эту картину воспитания, пока рассказывал мне это.
– Тебя как звать? – поинтересовался я. Ну надо же знать как зовут человека, которому ты намереваешься сделать больно.
– Константин Викторович.
– Так вот, Костик, пиздец тебе.
Он опустил голову и начал что-то бормотать. Я подошел и огрел его по башке, но не так сильно, как «мамашу».
Девочку я укрыл полотенцем, которое висело на стенке. Отнес ее в другую комнату и положил на диван. Огляделся: создавалось такое впечатление, что меня вчера тут не было и вроде как даже я никого не грабил – все было расставлено так аккуратно, что прямо диву даешься. Или мне так казалось? Я вернулся к «Костику» и положил его тушу на стол. «Мамаша» лежала, где и лежала, лужица крови стала чуть больше, но кровотечение явно остановилось. Грудная клетка поднималась при дыхании – супер, значит, мне больше развлечений будет.
Я опять пошарил по квартире, нашел молоток, электролобзик, степлер.
– Ну что же, пора начинать, – сказав это, вставил в розетку питание электролобзика.
Пришлось снять с него перчатки, так как не совсем понимал, где начинается запястье. Кровь хлыстала фонтаном, от этого моя белая майка превратилась в красную. Через минуту после того, как я начал орудовать лобзиком, он пришел в себя. Он молчал, просто смотрел и все. Я закончил свое дело – рука была отрезана, как у моей Лизоньки. Я решил, что нужно добавить пару штрихов и немного отпилил мяса по краям – так, чтобы торчала кость.
– Е-е-е-е-е-е-е, наш полет проходит нормально, температура нормальная, атмосферное давление в норме, ветер юго-западный – 3 – 4 м/с, приветствую вас на своем корабле! – орал я, мне нравилось то, что я делаю – я мстил за Лизу, за эту девочку, которую они приволокли сюда сегодня, за других девочек, которые наверняка умерли тут.
«Костик» то открывал, то закрывал глаза и изредка стонал. Кровь хлыстала из руки сильно, а я не хочу, чтобы он умер от потери крови. Я хочу, чтобы он умер от мучений. Нашедши жгут, я перемотал ему руку, чтобы хоть как-то остановить кровотечение.
– Теперь пора заняться твоими глазами.
Нашедши две цыганские иглы, одну их них я раскалил на конфорке. Одной рукой я держал ему голову, второй рукой, держа пинцетом иглу, медленно, по миллиметру продвигался по его глазному яблоку. Раскаленная игла шипела, проникая все глубже и глубже в глаз. Я улыбался – мне было хорошо.
– Мы не сделаем, тебе, конечно, такие красивые глаза, как у кошки, но думаю, потом в твои глазницы можно будет налить водички и пить из них. Короче, будет у тебя вместо башки бокал.
Со вторым глазом я сделал то же самое. Не успел я закончить, как он перестал дышать. Жаль, жаль, а я только начал развлекаться.
«Мамаша» еще дышала. Я перевернул ее на спину. Кровь из раны в голове уже больше не шла. Кусочки разбитых очков валялись на полу. Я перетянул ее тушу поближе к столу. Ходить было крайне трудно – из-за количества крови пол был скользкий, как каток. Сбросив тушу «Костика», я водрузил на стол «мамашину» тушу. Жаль, не узнал как ее зовут.
Я разрезал ее халат. Пизда у нее воняла каким-то говном, волосы тут не брились и не стриглись, наверное, лет десять, а то и вовсе никогда. Я еле нашел перчатки, которые снял с «Костика». Взял иголку, нитку и принялся зашивать ей пизду. Я не оставил место для того, чтобы она могла пописать. Зашив пизду, я решил не обрезать нитку, потому что мне пришла гениальная мысль – сшить ей ноги вместе. Таким образом получится, что когда она очнется и захочет встать или расставить ноги, ей придется разодрать пизду и ноги одним движением.
Закончив свои швейные дела, я оставил лежать ее на столе и отправился за девочкой в другую комнату. Она спала. Я взял ее на руки, вышел в коридор, подошел к двери и осмотрев все еще раз, вышел из квартиры, вышел из ада. Надеюсь, навсегда...
©bubastik